АНАСТАСИЯ АЛЁШИНА, 11 "Б" - лауреат Общественной премии имени Ю.Б. Пирятинского в номинации "Русская словесность" за 2019 год.

Поздравляем!

Вот текст, за который Настя получила самую престижную награду "красного здания":

Про стихи

Темной улицей, если таковые остались в Москве, не торопясь и дребезжа, ехал трамвай. Еще тот, старый, с высокими ступенями и одним порывистым турникетом, с характерным запахом резины и обивки кресел.

Именно он ударил в нос Анечке, когда она зашла. Огляделась: обычная публика трамвая, ничего примечательного; высчитав распределение народа по трамваю (треть сидячих мест свободна), разместилась у окна около второго выхода. Кошелек увесистым камнем упал в карман пальто, заняв место телефона. Белый треугольник нажатием превратился в две полоски, и шум трамвая заглушился звуками электрогитары.

«Нет. Все. Не хочу».

Белые капельки выпали из ушей; в руках очутилась книга. Стихи.

«В мире столько всяческого зла... никогда не рано и не поздно^[1]... фу». Во рту образовался тошнотворный вкус переслащенной микстуры. Взгляд перескочил на другое стихотворение. «Ну, хотя бы как аргумент можно использовать».

Напротив сел старичок, он тоже что-то бормотал. «Глаза какие воспаленные... а красиво: подслеповатые, с потрескавшимися сосудиками, они явно смотрят не сюда. На «Толстого в кресле» похоже».

– Здравствуй. Что, читаешь?

«Заговорил... нет, не стоит...» – промелькнула мысль, но как-то само вырвалось:

– Да, стихи.

– И сама небось пишешь?

«Пишу, только...» – и вспомнились слова учителя про хромые рифмы и гадкое название «белые стихи».

– Нет, только читаю.

– А зря! Надо, надо писать, всем надо писать.

Анечке стало неловко. В кисловато-желтую муть мешались жалость, умиление, какой-то пока беспричинный стыд и страх, что этот разговор слишком далеко зайдет. Она уткнулась в книгу, уже не видя букв.

– А я поэт! («Зовусь я Цветик». Уголки губ Анечки предательски вздрогнули.) Я изобрел новые стихи. Чтобы они лучше складывались, я забил слова в матрицу. Я по образованию математик. Знаешь, что такое матрица? (Кивок. Улыбка уже растянулась весьма законно.) Я обозначил слоги и ударения за единицы и двойки. Если сумма больше 10 – рифмуется, меньше – не рифмуется.

– И что же? Хорошие стихи получаются? (Улыбка приобрела оттенок снисходительности.)

– Хорошие! Сейчас прочитаю!

Старик облизнул губы, откашлялся, на острых скулах появился румянец, глаза увлажнились еще больше. И он начал читать свои стихи. «Руки тонкие к небу возносит...» Громыхание колес. «Но когда достигает предела...» Чей-то крик в автобусе. Как ни старалась Анечка расслышать, что читал старик, как ни старался дедушка говорить громко и четко, звуки его голоса, стук колес и прочий уличный шум сливались в единое целое, разъединить которое на элементы было невозможно. Анечка уже не вслушивалась. Чем больше поэт говорил, тем более влажными становились его глаза и тем сложнее было понимать, что он говорит.  За одним стихотворением последовало другое, уже про сумасшедший дом. «Хм, попахивает Высоцким. А стихи хорошие, широкий русский... впрочем, хорей с мужскими окончаниями...» Старые, излинованные морщинами щеки то надувались, то вытягивались вслед за острым подбородком. «Сама картинка красивая: поэт-математик, состарившись, от одиночества заговаривает с прохожими в трамвае. Красиво... и грустно...»

– Вот такие стихи. Хорошо, да? А это я посвятил моей матери: женщины той осторожная тень в… 

Он закашлялся. Худые плечи обвалились на спинку сиденья. Под жиденькими волосами заблестели капельки пота. Поэт посмотрел на слушательницу. «Какой детский, словно виноватый взгляд! Красиво, очень красиво... стыдливость, рожденная одиночеством... а его действительно мало слушают».

– Отдохните, у вас очень хорошие стихи, а их надо читать медленно. Так?

– Да. Именно так! Нравятся? Нравятся стихи?

«Боже, да он задохнется... какая красивая и убогая – и красивая в своем убожестве – старческая радость...»

– Нравятся.

– Вот моей матери тоже нравились. Она такая была...Что? А когда мне выходить? Скоро улица М...?

– Это следующая. Мне там же.

Анечка уже стояла, когда почувствовала на плече мертвую хватку старческой ладони. Быстрым движением проверила карман.

Она пошли под руку: мешковатый старый коричневый пиджак, неловко спадающий с худых плеч, и бежевое легкое пальто, удачно подпоясанное на талии. Так видела это Аня. И собственную твердую поступь, и его мелкие, неуверенные шаги, и красоту ситуации в целом – все она наблюдала со стороны; щелкая, запустилась кинопленка памяти – всезаписывалось. «Тревога и грусть, как снежный ком, нарастали с каждым шагом». Мягкая рука Ани одернула карманы пальто. «Как крепко он прижимается ко мне, до боли... А вдруг я для него и есть та жизнь?» – невольно она оглядела поэта. «Какая у него кисть: сморщенная, с коричневыми пятнышками на сероватой коже. Страшно». Поэт снова начал читать стихи. В уличной тишине голос, ослабевший почти до шепота, был едва различим. «Слова дрожали, как его худые коленки, губы кривились и оголяли пустые десны, звуки сливались в нечто нечленораздельное, похожее на шипение». Пальцы девочки нервно прошлись по карману.

– Впрочем, мне в другую сторону.

«Плохо так делать.  Следует проводить его до дома. Однако так лучше...»

– Что ж... прощай. Дай я тебя поцелую.

Ане не хотелось, стало совсем страшно и неловко, но и отказаться казалось невозможным. Сухие тонкие губы прижались к мягкой напудренной щеке. Ей стало мерзко, тошнотворно мерзко и стыдно за это омерзение. «А со стороны, впрочем, красиво».

– Хорошо, хорошо.

Она высвободила свою руку из его, которая стала напоминать клешню.

– До свидания.

– Прощай...

Аня развернулась, уверенным шагом пошла в сторону, противоположную ее дому. Оглянулась. «Худые плечи, обливаемые желтым жиденьким светом фонаря, удалялись, покачиваясь и дрожа. Голова упала на грудь, ноги в коричневых стоптанных туфлях вяло шаркали».

Рука снова одернула карман. «Хух, кошелек на месте». С третьего раза преступная мысль, до того неосознаваемая, была поймана. «Фу, противно. Бедный, милый старичок... математик-поэт. (Невольная улыбка.) Может, такие встречи единственная его радость... а я... кошелек! Отвратительно! Впрочем, про это выйдет неплохое стихотворение».